Тот, кто никогда не был в так называемой «провинции», плохо сейчас себе эту провинцию представляет.

Тот, кто был в этой провинции до революции, – не представляет ее совсем.

Прежде всего, самое название «провинция» дико устарело. Архаический язык еще склонен называть провинцией даже такие города, как Минск, Казань, Симферополь, а эти города, волей революции ставшие столицами, растут, строятся, а главное, дышат самостоятельной культурой своей освобожденной страны.

Наши дни – начало культурной революции – постоянно отмечают рост интересов рабочей массы к литературе.

Мне, по моей разъездной специальности чтеца стихов и лектора литературы, нагляднее и виднее этот рост.

За последние два месяца я выступал около 40 раз по разным городам Союза.

Первое впечатление – аудитория круто изменилась. Раньше редкий город мог бы выдержать более чем один литературный вечер. И аудитория – прежде густые, потом битые сливки города. Расходились задолго до окончания, чтобы не обменяли их ботики и шубы. Расстанешься после вечера и больше никогда и никого не видишь, разве что у зубного врача на приеме.

Сейчас любой платный вечер, рассчитанный на пару‑рублевые билеты, неизменно горит. Тем не менее барьеры поломаны и стекла выбиты – это идут по два, по три на каждый входной и галерочный билет. Неизменная фраза перед началом каждого чтения: «Прошу товарищей галерочников слезть в партер!»

Настоящая аудитория и настоящее чтение начинается только на другой день.

Так, в Баку, после вечера в бывшем особняке бывшего миллионера, теперь Дворце тюркской культуры, звонки – «отношения».

– Товарищ Маяковский, ждем тебя в доках!

– Товарищ Маяковский, красноармейцы и комсостав такой‑то и такой‑то дивизии ждут тебя в Доме Красной Армии!

– Студенты не могут думать, что ты уедешь, не побывав у них… – и т. д., и т. д.

Зато и слушатель встречается по‑другому.

Грузчик в Одессе, свалив на пароход чьи‑то чемоданы, здоровается со мной без всякого обмена фамилиями и, вместо: «Как поживаете?» – валит: «Скажи Госиздату, чтобы Ленина твоего дешевле издал».

Красноармеец из уличного патруля (3 года назад в Тифлисе) сам удостоверяет мою поэтическую личность.

За один день читал (за один, но не один) от гудка до гудка, в обеденный перерыв, прямо с токарного станка, на заводе Шмидта; от пяти до семи – красноармейцам и матросам в только что строенном, прекрасном, но холодном, нетопленном Доме Красной Армии; от девяти до часу – в университете, – это Баку. Еще бы, он столичнится на моих глазах.

Я помню дореволюционный Баку. Узкая дворцовая прибрежная полоса, за ней грязь Черного и Белого города, за ней – тройная грязь промыслов, с архаической фонтанной и желоночной добычей нефти. Где жили эти добыватели – аллах ведает, а если и жили где, то не долго.

Пыльно, безлисто.

Культура – «интернациональная».

Язык – среднерусский: «беру манташевские, даю манташевские!»

Запросы простые – заплатить копейку, вышибить рупь.

А тюркский язык – к чему он? Манташев и без него в Париже обойдется, а манташевский рабочий читать все равно не умеет.

Я видел Баку 24‑го года.

Свобода наций бурно выплеснулась на каждый дом тюркским алфавитом вывесок.

С неба непрерывный дождь, с боков непролазная грязь (она течет с боков горок, делая улицы непроходимыми). С моря – непродуваемый, непродыхаемый норд‑ост.

Каждый день моего недельного визита, пробираясь с кем‑нибудь или к кому‑нибудь из бакинцев, я слушал бесконечные планы, проекты.

Азцик. Тов. Агамали‑Оглы говорит: «Тюркский алфавит – уже препятствие нашей культуре, мы переведем его на европейский, латинский».

Азнефть. Тов. Киферис говорит: «Желонки, фонтаны уже препятствие для нефтепромышленности. Мы переведем ее, выравняем на Америку, на групповой привод».

Азпролеты. Поэт говорит: экзотика, чадры, «синь тюркская» и прочие восточные сладости, вывозимые отсюда Есениным, – уже препятствие для нашей культуры, – мы должны ориентировать ее на рабочего, на индустрию.

После годовщины десятилетия я опять объехал Баку.

Часов в 6 утра протираю глаза. И от утра, и от необычайности зрелища. Навстречу прогромыхал электропоезд. Огромнейшие, чистейшие вагоны поднимали к проводам пары стальных иксов. На таких иксах вели поезда электровозы по тоннелям под Нью‑Йорком. В двадцать четвертом я трясся здесь в чем‑то теплушечном, обдаваемый копотью. Тогда дорога шла через песок и пустырь, сейчас – через европейские коттеджи, в садиках и цветниках.

Въезжаю в Баку.

В первый раз в жизни читаю тюркские слова вывесок латинским шрифтом.

Этот шрифт – культурнейшая революция, – это сближены пониманием начертания – четверти человечества.

Хожу. На пригорке сад. Лестница белого камня. Было кладбище. Велели родственников перенести. Теперь разрастается парк и сад, а лестница из невзятых памятников.

Вечером читаю в Доме тюркской культуры. До начала меня ведут в просторный зал читальни. Тов. Юрин, талантливый поэт из Бакинской ассоциации пролетписателей, знакомит с тюркскими, уже большими и знаменитыми (4 года!) писателями.

На столе развернуты журналы – толстый лит‑политический – полутюркский, полулатинский алфавит. Тоньше – пионерский.

Это уже не сколок с московской культуры. Разница не количественная, а качественная. Это столичная культура – экономического, политического и культурного центра Азербайджана.

ЭТО УЖЕ НЕ СКОЛОК С МОСКОВСКОЙ КУЛЬТУРЫ.
РАЗНИЦА НЕ КОЛИЧЕСТВЕННАЯ, А КАЧЕСТВЕННАЯ.
ЭТО СТОЛИЧНАЯ КУЛЬТУРА – ЭКОНОМИЧЕСКОГО,
ПОЛИТИЧЕСКОГО И КУЛЬТУРНОГО ЦЕНТРА АЗЕРБАЙДЖАНА.

Сходства культуры – это не насилие сотни миллионов над десятком, – это общность идей одного трудового человечества, на разных языках строящего одну коммунистическую культуру.

На другой день я сорок минут мчал трамваем через новенький город в клуб Шаумяна – рабочие‑подростки слушали стихи, не шелохнувшись, а потом – засыпали снегом записок.

– Что такое рифма?

– Как выучиться стать поэтом?.. и т. д.

Через три часа заторопились, но и торопливость особенная.

– Кончай, товарищ, а то завтра в семь утра трубы таскать, а уходить не хочется.

Я взялся писать и о Минске, и о Харькове, и о Краснодаре, и о Казани, но не могу оторваться на коротком расстоянии фельетона и от одного Баку.

Поэты и писатели, где живая хроника городов и людей?

Жизнь интереснее и сложнее поэтических и беллетристических книг о ней.

Я видел, как хохотали рабочие Баку над Яковом Шведовым, повертевшимся по Баку в качестве метра и потом тиснувшего в Москве стих (проснитесь, тов. редактор! У вас есть Б. С. Э.?) о том, что баржи наливаются нефтью прямо в Баку и прямо прут на Босфор, и даже без крохотной пересадки. А в хвост к этому стиху пристегнул от стиха бакинского поэта Юрина и без всяких кавычек.

Это пишет «знаменитый», бывший в Баку, а что пишут не знаменитые и не бывшие?

Провинция слопает! – так, что ли?

Фактов я еще наприведу в других очерках, но выводы и сейчас ясны.

Провинций много и сейчас, но они не то и не там, где были раньше. Провинция – думать, что для стихов подойдет и Каспийское море, впадающее в Черное.

Провинция – думать, что стихи величественнее газетной заметки, хотя их, как видите, можно высасывать из пальца (даже из чужого!), и никто за это из поэтов не выгоняет.

По Советской республике накопились новые факты, и ловить их в записную книжку интереснее, чем размусоливать потрепанный любовный фактик в целый роман или рассказ. Интереснее и читателю и писателю. Если писатель продолжит по‑старому, его перерастет и массовый читатель, как уже перерос многие категории культработников.

Союз Советских Республик – это не политическая формула. Это жизнь тела территорий и наций со светлыми и особенными головами столиц.

1928