ГЛАВА XV

Половина седьмого утра. Баку весь окутан огром­ной тучей белой пыли. Все здесь или белое, или серое, известковая пыль покрывает людей, животных, дома, окна и те немногие растения и деревца, которые рас­тут в парке. Вся местность кажется какой-то странной, потому что все белое. Я вывожу буквы на столе гости­ницы, покрытом пылью, но немного спустя они засы­паются пылью и исчезают.

Кроме того, воздух во всем городе насыщен запа­хом керосина. Он преследует людей повсюду, и на улицах, и в домах. Первое время с непривычки этот воздух вызывает кашель. Керосин примешивается к пыли на улице, и когда дует ветер, — а ветер тут почти никогда не перестает, — то от этой пропитанной керо­сином пыли появляются жирные пятна на платье. Нам казалось, что мы очутились в самом неприятном месте, хотя и увидели Каспийское море.

В Баку около 125 тысяч жителей, и это самый важ­ный торговый город на Каспийском море. В гавани большое движение, там суетятся на кораблях, на лод­ках, на железной дороге и при всевозможных паровых машинах. Странное впечатление производит эта сует­ливая современная жизнь наряду с целой вереницей верблюдов, лежащих перед каждым складом, где на них нагружают товары. В глазах верблюдов бывает иногда необыкновенное странное и злое выражение.

Раз одного полунагруженного верблюда заставили встать и потом снова лечь. Но сделал он это с таким ви­дом, точно поклялся отомстить. Он оскалил большие желтые зубы, и его темные глаза загорелись яростью. Его ударили по морде, и он закрыл глаза. Однако ког­да я стал наблюдать за ним, то заметил, что он снова приоткрыл немного глаза и искоса посматривал на своего мучителя.

Мы должны были поехать в Черный город, пред­местье Баку, резиденцию керосиновых компаний. Нас везет туда перс; все извозчики — персы; они едут, как дьяволы, а так как нет никакой возможности разгова­ривать с ними, и сами они не желают понимать знаков христианина, который хочет дать им понять, чтобы они пожалели лошадей, то остается только одно: си­деть смирно. И еще одно: выйти из экипажа.

Я дал кучеру ясно понять знаками, что лошади та­кие же Божьи твари, как и мы, и что по новейшему ис­следованию предполагается даже, что у них есть душа, и что они, следовательно, почти люди; но этот прокля­тый перс только смеялся над моими западными тео­риями и продолжал скакать с нами в Черный город так стремительно, что мы ехали на то одном колесе, то на другом. Наконец, мы остановили этого человека, расплатились с ним и стали ждать паровика. Уж не ду­маете ли вы, что извозчик извлек какое-нибудь назида­ние из этого урока? Ничуть не бывало. Ведь он вез «англичан» и знал, что они взбалмошны. Он принялся завтракать тут же на козлах. Он вынул из ящика под сиденьем два ломтя пшеничного хлеба и кисть вино­града и стал откусывать поочередно то от одного, то от другого. Мы невольно вспомнили об извозчиках в на­шей милой стране пожирателей мяса.

Паровик доставил нас на место нашего назначения. Черный город минирован трубами, по которым течет керосин; конка проходит по маленьким жирным пру­дам, пробивающимся из-под земли; поверхность этих прудов отливает самыми разнообразными металличе­скими цветами. Запах здесь еще сильнее, чем в Баку, и все-таки, несмотря на то, что все здесь покрыто пылью с примесью керосина, кое-где при жилых домах видны маленькие садики, чего совсем нет в керосиновых го­родках в Пенсильвании. И люди здесь иначе одеты, — все ходят в шелку, в персидском суровом шелку, как бедные, так и богатые.

Мы спросили, где дом Нобеля, — это было то же са­мое, что спросить в Христиании, где королевский дво­рец. Мы разыскали наших спутников во время поезд­ки через Россию, инженера и его семью. У него был хо­рошенький и уютный домик с садом на дворе, в кото­ром сама хозяйка посадила акации. Этим прекрасным людям жилось здесь хорошо и спокойно; но иногда им приходилось закрывать окна на улицу, когда запах керосина становился невыносимым. А в такую жару бывало очень тяжело сидеть с закрытыми окнами. Ин­женер страдал кавказской лихорадкой в течение всего времени, которое он проводил в Баку. Когда он в сво­бодное время приезжал на лето в Финляндию, то из­бавлялся от нее, но едва возвращался в Баку, как лихо­радка снова овладевала им. Жена его, которая роди­лась здесь, чувствовала себя в этом нездоровом городе, как дома. И она с любовью отстаивала Баку.

Инженер водил меня по многочисленным здани­ям, мастерским и конторам этого грандиозного пред­приятия. У фирмы есть свои собственные кузницы, ли­тейные, плотничьи мастерские, модельная мастерская и чертежная. Во многих из этих заведений служат финны, шведы и датчане. Инженер показывал мне так­же и заводы. Здесь были такие чудовищные печи, что я совсем растерялся, жара доходила до 400 градусов. Это был жар, накалившийся добела, и этот адский огонь гудел, словно маховое колесо. Я поспешил к две­ри, спасаясь от этого белого гуденья, и остановился только в одной мастерской, где снова мог видеть и слы­шать по-человечески.

Инженер всюду давал мне объяснения. Но когда я хотел записывать то, что он говорил, то он просил не делать этого. Он не знал, понравится ли это его хозяе­вам. И я избегал писать на виду у всех, но держал книжку за спиной и писал. Однако это была трудная работа, и продвигалась она очень медленно. Я пропу­стил много ответов на мои вопросы, так как не мог до­статочно быстро записывать. А кроме того, буквы представляли собой нечто невозможное и походили на замысловатые крючки в лавочках писцов в Тифли­се. К тому же я должен был быть так краток, что уже только по этой причине мои записи были непонятны.

Что, например, означает следующая фраза: «216 паровых котлов»? Этого я не знаю. Такое количество паровых котлов, конечно, может дать мне понятие о могуществе фирмы; но пусть меня простят, я не знаю, где они стоят, на что они употребляются, почему под ними постоянно топят. Нобель — богатый человек и мог, конечно, завести у себя порядочное количество паровых котлов. Он любил паровые котлы и любил разводить под ними огонь. Когда он заметил, что у Сюлли Прюдома не было огня под его котлом, то он дал ему сто тысяч крон на топливо.

Другая фраза в моих заметках гласит следующее: «13 сортов индиго в стаканах».

Из этого тоже ничего нельзя понять. Но я отлично понимаю, что Нобель старался придумать различные краски. Этот проклятый город Баку до такой степени побелел от извести, что от этого только можно сойти с ума. Но красить его 13-ю различными сортами индиго — это уже, пожалуй, слишком! На это, пожалуй, и у са­мого Нобеля не хватит средств. Это одно хвастовство.

Должен признаться, что заметки мои действитель­но очень запутаны. Строчки идут таким колесом, что мне больно смотреть на них, и я подозреваю, что кра­ска индиго попала не на свою строчку. Но пусть меня не обвиняют в легкомыслии при изучении своего днев­ника. Я добросовестно разгадываю темные места и ис­кренне радуюсь, как истый ученый, когда прихожу к верному выводу.

А все дело, по-моему, в следующем: инженер по­вел меня сперва в один дом. Туда валилась зеленовато-­коричневая каша, которая, по-видимому, имела не бо­лее ценности, нежели всякая другая грязь; но оказа­лось, что это было сырье, нефть. И вот здесь, в этом доме, этот суп дистиллировали и превращали в бен­зин, газолин, риголин и тому подобное. Потом инже­нер повел меня в другой дом и показал мне, во что мо­жет еще превратиться сырая нефть, и при этом он перечислил мне такое множество разных веществ, что я не имею никакой возможности разобраться в моих за­метках. Было очень трудно записывать все это у себя за спиной, и я прямо сказал инженеру, что, на мой взгляд, из этой грязи дистиллируют слишком много всевозможных веществ. «Слишком много?» — спросил инженер и показал мне полку, на которой стояло три­надцать стаканов. Вот тут-то я и сделал несколько ша­гов в сторону и перепутал строчки в моем дневнике.

Но инженер продолжал объяснять мне все, что ка­салось нефти. «И во, когда все извлечено, — сказал он, — то остается это». И при этом указал мне огромные сосуды с чем-то, что он называл металлическим жи­ром. Я слышал о всевозможных жирах и сале, о селе­дочном жире, о трупном жире, но никогда — о метал— 204 лическом. И вот теперь я увидел его. По правде ска­зать, эта страшная замазка производила отвратитель­ное впечатление. Но это жалкое вещество, при виде которого у нас с инженером выступили слезы на гла­зах, было не что иное, как главный продукт. «Раньше мы выбрасывали его в море, — сказал инженер, — те­перь же мы употребляем его на топливо, мы топим им наши котлы, приводим в движение наши парохо­ды на Каспийском море, отправляем его в Астрахань и снабжаем им речные пароходы на Волге». — «Боже ты мой!» — воскликнул я. — «А в заключение мы перего­няем из него краску индиго», — продолжил инженер. Вот тогда-то я и записал краску индиго в мою книжку, куда попало. И перепутал строчки.

Инженер едет с нами в город и водит нас повсюду. Жара нестерпимая, и я покупаю себе в одной из лавок готовую куртку из желтого шелка. Теперь я приобрел несколько странный вид; но мне стало гораздо легче жить после того, как я расстался с моей скандинавской курткой. Кроме того, я приобрел также и веер, кото­рый взял в руки.

Все люди были одеты здесь более или менее стран­но; город стал настолько персидским, что перестал быть европейским, но он остался еще настолько евро­пейским, что не сделался персидским. Шелковых пла­тьев здесь множество; мы видели дам в шелковых пла­тьях с вышивкой ручной работы; но на платьях висели дрянные берлинские украшения. Мужчины в персид­ских шелковых платьях щеголяли в разноцветных не­мецких галстуках. В гостинице были драгоценные пер­сидские ковры на полу и на лестнице, а диваны были обтянуты персидской материей; но сами диваны и кресла были так называемой венской работы, как и ту­алетное зеркало с мраморным подзеркальником. А хо­зяин носил золотые очки…

Мы едем в Крепость. Она расположена в центре старого Баку; эти колоссальные стены с завитками воз­ведены в персидско-византийском стиле. Они окружа­ют ханский дворец и две мечети. В настоящее время ханский дворец превращен в военный склад, и необхо­димо разрешение коменданта, чтобы проникнуть за стены Крепости. Но чтобы получить это разрешение, я должен послать коменданту свою визитную карточ­ку. А карточек у меня не было.

Я стою перед часовым и не знаю, как мне быть. «Раз во Владикавказе тебе так повезло с карточкой Венцеля Хагельстама, то ты можешь попытать теперь счастья с карточкой его жены», — думаю я. И я пред­ставляю дежурному карточку, на которой напечатано: «Фрау Мария Хагельстам». Дежурный кивает головой и просит показать ему мой паспорт. «Господи, помоги и помилуй!» — воскликнул я мысленно, но вынимаю свой паспорт и показываю его. Дежурный смотрит на оба документа, сравнивает имена и, конечно, находит, что буквы совпадают. Потом он стучит в дверь и идет с паспортом и карточкой к коменданту. Теперь мы по­смотрим, удалась ли моя мошенническая проделка. Я не очень надеялся на удачу.

Дежурный возвращается, отдает мне паспорт и по­сылает молодого поручика показать мне все. Я был спасен. Поручик кланяется и ведет нас. Казак с заря­женным ружьем следует за нами по пятам.

Пока я хлопотал со всем этим, мои спутники стоя­ли снаружи, как ни в чем не бывало, и не испытывали ни малейшей тревоги.

Ханский дворец, как говорят, пятнадцатого столе­тия. Снаружи он не представлял собой ничего особен­ного, а во внутренние помещения нас не пустили. Ко­нечно, во дворце двери были не заперты, потому что у всех этих дверей и порталов нет створов; но, тем не ме­нее, мы не получили доступа во внутренние покои и закоулки низложенного властелина. Поручик говорил только по-русски, а потому было очень хорошо, что с нами был инженер.

Нам показали главный вход. За исключением худо­жественного персидского орнамента над порталом, ничего особенного в том входе не было. Вход в гарем был очень узкий, как и подобает быть восточному вхо­ду для женщин; особый вход для фавориток был не­сколько лучше. В длинных коридорах были дверные отверстия в маленькие комнаты, кельи, которых было очень много. У последнего хана в Баку было с полсот­ни жен, сообщил нам поручик, и он бежал со всеми своими женами, когда русские в 1838 году завоевали его край и заняли город. Но он был большой негодяй, этот самый Гусейн Кули-Хан, он велел заколоть поко­рителя генерала Цицианова кинжалом в то самое мгновение, когда тому передавали ключи от города.

И вот мы стояли перед дворцом восточного власте­лина. Окружающие этот дворец стены с бойницами доказывали, что он был построен в неособенно мирное время, это жилище необходимо было защищать ору­жием. В доме нет окон, а лишь большие полукруглые отверстия, через которые в изобилии проникает свет в палаты. Здесь между колоннами был настоящий рай, и тень показалась нам необыкновенно живительной после жгучего солнца, от которого мы здесь спаслись. Мы пошли всюду, куда только могли иметь доступ: здесь принимали народ, здесь была зала суда, где объ­являлись приговоры, здесь палата с каким-то возвыше­нием, на котором, быть может, восседал властелин на своем троне. Звуки наших шагов отдавались от камен­ных стен. Каких-нибудь сто лет назад мы не могли бы так свободно ходить здесь, потому что хан в Баку был могущественным властелином.

В стенах Крепости находились также две мечети, вокруг портала одной из них были необыкновенно изящные орнаменты. Мы ждали, что какой-нибудь молла будет созывать с вершины минарета правоверных на молитву; однако пробило двенадцать часов, а он все не появлялся. Когда мы сказали об этом пору­чику, то он сейчас же крикнул нескольким старикам в тюрбанах, сидевшим поблизости мечети, и они поня­ли его; они покачали головами: молла был болен.

Русский поручик со своим казаком водил нас по всей Крепости, и когда мы расставались с ним и благо­дарили его, то он с улыбкой ответил, что ему достави­ло только удовольствие быть нам полезным. И он дол­го стоял, приложив руку к козырьку.

Мы хотели было пойти к Гыз Гале, к Башне Девы, о которой ходит романтическое предание, но жара сде­лалась настолько удушливой, что мы принуждены были отказаться от нашего намерения. Мы поехали в парк. Все здесь завяло от жгучего солнца, все было сожжено, покрыто пылью, все было светло-серого цвета. Это зрелище производило тяжелое впечатление. Здесь были кое-какие маленькие деревца, акации, миндаль­ные и фиговые деревья. Было еще несколько жалких цветочков, которые привыкли поддерживать в себе жизнь от дождя до дождя. Но вообще все казалось та­ким безнадежным. Листья, которые я смочил слюной и очистил от пыли, я должен был вытирать очень осторожно, так как они хрустели — до того были вы­жжены солнцем и пропитаны известковой пылью. Мгновение спустя после того, как я открыл им поры, и они могли начать дышать, они свернулись от зноя и производили такое беспомощное впечатление, что я сейчас же снова покрыл их известковой пылью. Не будь ночной обильной росы, они не могли бы вынести этого.

Но в солончаковой степи живет чертополох при еще более тяжелых условиях. Почва, на которой он растет, состоит из глины и соли, а солнце жжет его и жгучий ветер треплет, — и все-таки чертополох растет там маленькими кустами. Он твердый, деревянистый, похож на металлическую проволоку с шипами. На эти пятна чертополоха, выделяющиеся в солончако­вой степи, смотришь с. большим удовольствием. Эти жесткие растения стоят там, словно люди, смелые и дерзкие. Если на чертополох падает дождь, то он скло­няется, как бы благодаря за ласковое слово; но в дол­гую нестерпимую засуху он только еще больше вы­прямляется и стоит гордый, несокрушимый и твер­дый, — как человек во время невзгод.

Только челюсти верблюда, сильные, как машина, могут жевать такой чертополох.

ГЛАВА XVI 

В наше распоряжение предоставляется пароход из нобелевского флота для поездки к керосиновым ис­точникам в Балаханы. И не первый раз этот большой пароход фирмы вез туда посетителей. Это делается постоянно, из года в год, с большой готовностью и не считается событием. С нами поехали несколько любез­ных скандинавов, которые все объясняли нам.

Был тихий вечер с лунным светом. После получа­совой езды от Баку мы увидали, что море кипит чер­ными водоворотами. И водовороты меняются, перемещаются и сливаются друг с другом, и своим беспре­рывным движением они напоминают северное сия­ние. В водовороты бросают пригоршню зажженной пакли, и в то же мгновение все море на этом месте вспыхивает ярким огнем. Море горит. Черные водово­роты — это нефтяной газ. И вот мы должны плавать взад и вперед и тушить огонь винтом.

Мы причаливаем к назначенному месту и сходим на берег. Земля влажная и жирная от керосина, по пе­ску идешь, словно по мылу, воздух насыщен таким острым запахом нефти и керосина, что вызывает у лю­дей головную боль. Вся область с нефтяными источни­ками разделена на бассейны, на озера, окруженные пе­сочными валами; но бесполезно огораживать масло, оно просачивается в валы и делает их жирными и влажными.

Сырая нефть была известна древним евреям и гре­кам, и здесь, на Абшероне, она употреблялась населе­нием на топливо и освещение очень долгое время. Но только в последние тридцать лет из нее стали добы­вать керосин, не говоря уже о «тринадцати сортах в стаканах», как и о еще более поздних продуктах. Те­перь здесь целый город буровых вышек, они повсюду, куда только хватает глаз, — это целый мир, в котором вредно жить, это какой-то невероятный город из чер­ных, жирных, грубо сколоченных нефтяных вышек. Но в вышках грохочут машины день и ночь; рабочие громко перекрикиваются, стараясь перекричать шум, вышки дрожат от исполинского бурава, который вон­зается в глубь земли. Рабочие — персы и татары.

Мы входим в одну из вышек. Я задеваю шляпой балку, и шляпа становится такой черной и жирной, что уже никуда больше не годится; но меня уверяют, что на фабриках в Баку в одно мгновение удаляют мас­ляные пятна химическим путем. Шум ужасен; сму­глые татары и желтые персы стоят каждый у своей ма­шины и исполняют свою работу. Здесь выкачивают нефть: черпало опускается в землю и через пятьдесят секунд возвращается назад с 1200 фунтами нефти, по­том снова погружается в землю на пятьдесят секунд и возвращается с новыми 1200 фунтами нефти — и так это продолжается круглые сутки, беспрерывно. Но пробуравленная в земле скважина стоила денег, она глубиной в 500 метров и буравили ее целый год, она обошлась в 60 000 рублей.

Мы идем к другой вышке — здесь бурят. Скважина еще суха, бурав работает день и ночь в песке и камне, в скале. Эта скважина очень капризна, она известна сво­им своенравием во всем городе вышек. Это место от­крыли в прошлом году, здесь были верные признаки нефти, как, впрочем, и везде здесь, и его начали бу­рить. Проникли на пятьдесят метров в землю, а это почти и считать нельзя — вдруг вырывается фонтан нефти. Фонтан невероятной силы бьет из-под земли, убивает людей, сносит вышку. Фонтан такой, который нельзя ничем удержать, это что-то стихийное, он из­вергает нефть в таком количестве, что образует целое озеро вокруг себя, заливает всю землю. Стараются за­прудить его и насыпают валы, но валы слишком тон­ки, и вокруг них возводят новые валы, — фонтан выбра­сывал нефти на полтора миллиона рублей в сутки. Он бил двое суток. Потом вдруг остановился. И уже после этого никакими силами земными нельзя было заста­вить его дать еще хотя бы один литр нефти. Скважина закупорилась. Очевидно, какая-нибудь скала в недрах земли закрыла источник. С тех пор все время бурили и бурили. Но безуспешно; теперь проникли на 650 ме­тров в глубину, но все напрасно. А бурить продолжа­ют, ведь когда-нибудь пробурят скалу. Желтые персы и смуглые татары стоят у бурава с опасностью для жизни; начнет бить этот неудержимый фонтан, как в первый раз, и Аллах вышвырнет всех людей через крышу вышки, они в один миг будут разорваны на ку­ски. Но так уж рассудил Аллах. La illaha il Allah!

Этот шум машины вначале не был слышен на этом месте. Америка осквернила его и внесла этот грохот в святыню. Ибо здесь место «вечного огня» древности. От Америки здесь нигде не спасешься: способ буре­ния, лампа, даже очищенный керосин — все это Аме­рика. Маккавеи жгли «пустую воду» для очищения храма. Когда мы, устав от шума и почти ослепнув от нефтяных газов, собрались домой, то мы сели на паро­ход Роберта Фультона.

Завтра мы будем осматривать Сураханы. Слава Богу, там, говорят, стоит Храм огню.

По всей вероятности, мы заимствовали очень мно­гое из наших религиозных представлений у иранских племен. Древние израильтяне никоим образом не мог­ли остаться без духовного влияния окружающих наро­дов; кое-что они заимствовали у Египта во время свое­го пребывания там, кое-что — у Ассирии, Вавилона и Персии. Так, в Ветхом Завете деятельность злых духов и одержимость дьяволом еще неизвестна израильтя­нам, но у персов было множество добрых и злых духов. Судя по надписям, жители Месопотамии переня­ли эти представления от персов и занесли их на запад к сирийским племенам, а во времена Христа, во вся­ком случае в Иудее, учение о духах и дьяволах было в полном расцвете. И вот потом оно проникло в христи­анство, а затем перешло ко многим народам и разожг­ло много костров для сожжения ведьм. Оно проникло даже в Финмарке и сожгло там много женщин, кото­рые были одержимы и не могли держаться на воде «как поплавок».

И вот мы стоим на том месте, откуда христианство заимствовало свое поэтическое представление о «веч­ном огне». Здесь в недрах земли таился огонь, который не нуждался ни в каком питании, он горел сам собой и никогда не угасал, такой огонь был священным. Древние были плохими учеными, они не знали, что нефть происходит из допотопных растений, как и каменный уголь. Они не знали даже и того, что наука оставила эту теорию и перешла к другой, а именно что нефть происходит из органических веществ в земле или про­сто от рыбы. Древние были так глупы в науке. Они от­крыли эту густую воду, зажгли ее, и она горела, горела вечно. Они поставили ее в связь с Митрой, солнцем, которое так же вечно горело и было образом Божьим. И густая вода стала для них священной, они поклоня­лись ей и совершали к ней паломничества. А когда кто-то воздвиг храм над этим источником огня, то бла­годарность их была очень велика.

Но вот среди добрых иранцев родился великий основатель их религии по имени Зардуст, Заратустра. Ему казалось, что его народ поклоняется чужим богам, — это, впрочем, кажется всем основателям религии, — и вот он стал поучать о том, что не надо иметь так много богов. Он решил, что должен быть один добрый бог по имени Ормузд и один злой бог по имени Ариманд. Этого было вполне достаточно. Но с течением времени ему понадобился еще один бог, который должен был стоять выше всех других, и он назвал его Митрой. И действительно, Митра сделался очень великим во всем Иране.

И вот этому-то Митре поклонялись здесь, у свя­щенного огня возле Баку.

А Заратустра продолжал развивать свою религию, и он хорошо исполнял свое дело. Он учил, что кроме тех трех богов, из которых Митра был главным, суще­ствуют еще три разряда добрых сверхъестественных существ: ангелы, которые также выше людей. Затем он учил, что есть еще три разряда злых сверхъестествен­ных существ: демоны и дьяволы. Одним словом, Зара­тустра научил христианство многому хорошему.

И все было хорошо и прекрасно.

Но случилось так, что иранцы не могли обойтись одними только богами, им понадобились также и бо­гини. «Ou est la femme?» — спрашивали они. И они возвели в богини одну женщину, назвали ее Анаитис. Но тут иранцы принялись изменять и совершенство­вать учение Заратустры и стали брать богов без разбо­ра, даже из Вавилона, из Греции, народ снова впал в идолопоклонничество и многобожие. Иранские цари стали презирать учение Заратустры, оно было не ино­земное, а потому могло ли оно быть особенно цен­ным? Цари покровительствовали эллинству, и даже сам народ нашел маленькую прореху в своей религии, указал на эту прореху и поднял страшный шум. Дело в том, что Заратустра не выяснил происхождение До­бра и Зла в отношении между добрым богом и злым богом. Иранцы говорили так: если Добро и Зло про­исходят от Ормузда, а следовательно, — из одного и того же основного существа, то они теряют свой ха­рактер абсолютных противоположностей, — вот разбе­рись-ка в этом маленьком обстоятельстве, говорили они, — а мы называем это прорехой. Вот видите, иран­цы не были проникнуты нашими познаниями в этом вопросе. Мы такие пустяки очень просто разрешаем змеем и яблоком.

Между тем благодаря этому учение Заратустры потеряло свое значение, а когда страной завладели магометанские калифы, то оно почти окончательно ис­чезло. Но некоторые, оставшиеся верными этому уче­ние, переселились в Индию, где сохраняли свою веру неприкосновенной, и где они живут еще и по сей день под именем парсов; некоторые же остались в Персии, их всего несколько тысяч, это так называемые гебры, огнепоклонники. Из них некоторые до самого послед­него времени жили возле Храма огня близ Баку.

Сюда стекались на поклонение парсы из Индии и гебры из Персии. Для этих благочестивых людей Ми­тра остался тем же, чем был и раньше, богом над все­ми богами, вечным, как солнце и как вечный огонь. Бо­лее священного места, нежели это, не было для челове­ка. Магометане могли совершать паломничество толь­ко в Медине, а в Медине была одна только гробница; здесь же был живой огонь, своего рода солнце в недрах земли, бог! Уже издалека, едва увидев очертания бело­го храма, пилигримы бросались ниц, их охватывал трепет и они подходили к храму с величайшим смире­нием, часто падая ниц. Эти люди стали бедными и не­счастными, потому что выходцы с Востока сделались господами их народа и оттеснили их самих в глухой угол их собственной земли; но в глубине своих сердец они хранили утешение, что только они, и никто дру­гой, сохраняют истинную веру в Бога. Магометанские калифы и персидские шахи жестоко преследовали их, когда они совершали свое паломничество к былому храму; но их вера была так велика, что они предпочи­тали надевать нечистое платье выходцев и совершать паломничество переодетыми, чем отказываться от сво­его опасного путешествия в Баку.

Прибыв к этому храму, они находили себе убежи­ще в маленьких кельях, построенных вокруг этого бла­гословенного дома. И в каждой келье горела малень­кая керосиновая лампа, маленькое неугасимое солнце. Здесь гебры и парсы падали ниц и лежали так, отрека­ясь от мира.

Но вот и в это место вторглась Америка и завыла. Когда пилигримы явились однажды, то нашли керо­синовый завод, выстроенный возле святыни. Малень­кие солнца в кельях погашены, все струи газа были от­ведены на завод.

Тогда гебры и парсы мало-помалу покинули это место. Выходцы с Востока воевали с ними, но победи­ли их выходцы с Запада. И они удалились в глухой угол своей земли, чувствуя себя побежденными. Те­перь их святыня возле Баку стала одним лишь сказанием. Но живой огонь останется для них священным до тех пор, пока последний из этих верующих не умрет. Потому что они огнепоклонники.

ГЛАВА XVII

Мы не можем получить здесь денег по нашему ак­кредитиву, этому французскому документу, который указывает на такую громадную сумму денег. Даже от­деление нашего Тифлисского банка в Баку никогда не видало раньше такой бумаги, и оно не решалось вы­дать нам по ней деньги, оно послало нас в Тифлис.

Нечего делать. Нам опять придется ехать в Тиф­лис.

Но деньги нам были нужны сейчас же, необходимо было уплатить счет в гостинице, а кроме того, мы хотели купить кое-что в городе. По совету инженера, я по­шел к директору фирмы Нобеля, господину Хагелину, который к тому же исполнял одновременно обязанно­сти шведско-норвежского консула в Баку. Я получил от него сто рублей и получил эти деньги по первому слову, причем расписка была отклонена. Господин Хагелин был изысканно любезным человеком, который дал нам даже рекомендательное письмо к одному вы­сокопоставленному человеку в Тифлисе. Он не спе­шил, у него нашлось время выслушать мое маленькое объяснение, я объяснил ему, почему мне эти деньги нужны сейчас же и сказал, что вышлю ему их из Тиф­лиса. «Хорошо, очень вам благодарен», — ответил он и вынул из своего ящика бумажки. Я хотел показать ему аккредитив, но он сказал, что это лишнее. И только когда я развернул перед ним бумагу, он мельком взглянул в нее, но тогда дело было уже окончено. Было очень приятно встретить такое доверие, а не быть вы­нужденным предварительно показывать аккредитив. Тогда мне ни на одну минуту не пришло в голову, что я стою перед большим дельцом. Тот мимолетный взгляд, который он бросил на мою бумагу, конечно, был именно на выведенную в ней сумму, на самое су­щественное, в чем и заключалась вся суть.

На обратном пути в Тифлис в нашем купе сидели два странно одетых человека, желтых азиата, один — в белом кафтане, другой — в сером поверх шелкового нижнего платья. Штаны у них были такие широкие, что напоминали юбки. На ногах у них были высокие сапоги из красного сафьяна. Концы штанов уходили в высокие голенища, на пятках сапоги были расшиты. На них были надеты пояса, но оружия за поясами не было, на головах у них были тюрбанообразные шапки, а на пальцах кольца с бирюзой. Один господин татар­ского типа в европейском платье разговаривает с ними. Этот татарин понимает немного по-немецки, и он объясняет нам, что те двое из Бухары и в настоящее время совершают паломничество в Медину. Пилигри­мы во втором классе железнодорожного поезда! Это богатые купцы, у них есть средства на путешествие.

Эти купцы ведут себя несколько странно. Они сни­мают с себя сапоги и сидят босые ввиду жары, впро­чем, у них были чистые и очень красивые ноги. Когда русский кондуктор, проходя мимо, коротко и ясно приказал им надеть сапоги, то они сейчас же исполни­ли его приказание. Они повиновались, но без малей­шего смущения: само собой разумеется, что им приходилось покоряться странным обычаям чужой страны, но, тем не менее, бухарские обычаи все-таки остава­лись самыми лучшими. Они гордились своей Бухарой, ничто не могло сравниться с Бухарой. Они вынули из мешков свой обед, он состоял из твердых, как камень, пшеничных сухарей с примесью коринки и с малень­кими дырками. Они предложили и нам попробовать их кушанье и гордо говорили: «Кушайте, то бухарские кушанья!» Их чайники были красивой формы и, на­верное, очень драгоценные, так как были эмалированы и инкрустированы.

Татарин, такой же магометанин, дает нам кое-ка­кие объяснения и отвечает на наши вопросы.

Почему эти двое совершают такое далекое путеше­ствие? Ведь у них в Бухаре есть свой святой гроб.

Татарин спрашивает купцов, которые отвечают, что у них действительно есть гробница Бахэддина. Но у них нет Мекки, и нет горы Арафат.

Какой дорогой они едут?

Через Константинополь в Дамаск, где они присое­динятся к каравану.

Но не было бы более заслуги, если бы они ехали сухим путем? Я об этом читал.

Пророк не запретил совершать путешествие по морю.

— А вы сами откуда? — спрашиваю я татарина.

— Я из Тифлиса.

— Где вы изучили бухарский язык?

— Я не был в Бухаре.

— Но где же вы изучили бухарский язык?

— Я не изучал бухарского языка. Я из Тифлиса.

— Но вы ведь говорите на языке этих купцов?

— Нет, они говорят на моем языке. Они купцы, они должны были выучиться ему, — и он прибавляет с большим презрением, — я никогда не изучал бухарско­го языка.

— Но вы изучали немецкий язык? — спрашиваю я, не понимая его логики.

— Я знаю также русский и английский, — гордо от­вечает он.

И оказалось, что он действительно знал несколько английских слов. Конечно, мы имели дело с современ­ным татарином. Он свысока обращался с обоими пи­лигримами и засмеялся, когда кондуктор приказал им надеть сапоги. Но больше всего нас удивило то, что он носил в кармане современный револьвер. Он вынул его из кармана и показал пилигримам, но нам показа­лось, что в сущности он хотел похвастать им перед нами. Он представлял собой очень интересный тип.

Время от времени, когда поезд останавливался, оба пилигрима выбегали из купе и становились перед од­ним вагоном в конце поезда, где принимали странные позы: кланялись, выпрямлялись и снова низко кланя­лись, сложив руки на груди. Татарин объясняет нам, что эмир бухарский едет позади, и вот перед ним-то они стоят и кривляются.

— Сам эмир бухарский?

— Да.

— И он также едет в Медину?

— Нет. Он едет в Константинополь, к султану.

Мы немного говорим об этом. В таком случае мы путешествуем в очень знатном обществе. Эмир сидит в вагоне первого класса в самом конце поезда, объяснил татарин, а вся его многочисленная свита едет во вто­ром и третьем классах, смотря по чину. Теперь мы не удивлялись больше тому, что наш поезд такой длин­ный. Но почему же в Баку не было большого оживле­ния, раз там был эмир бухарский? Татарин находит это вполне естественным: ведь эмир бухарский не царь. Однако он правит все-таки большой и известной страной с миллионами жителей. Да, но над ним стоит царь; царь правит многими странами и ста двадцатью миллионами людей.

Я защищал эмира бухарского самым бескорыст­ным образом, но татарин продолжал стоять за царя.

Нам вдруг самим захотелось посмотреть на этого настоящего восточного властелина. И мы начали совершать маленькие прогулки к единственному в поез­де вагону первого класса, чтобы хоть одним глазом взглянуть на него; но это нам не удалось. Наконец, мы стали приближаться к Тифлису, а эмира бухарского нам так и не удалось увидать. Тогда я решил войти в вагон первого класса и взглянуть на него.

У дверей вагона не видно никакой стражи, а так как все вагоны проходные, то я иду туда без всяких за­труднений во время движения поезда. Я заглядываю во все купе первого класса, но не нахожу никого, кто мог бы быть эмиром; там сидят только несколько бе­логрудых европейцев. Тогда я иду в третий класс и ищу свиту эмира, и там действительно сидит много всевозможных мужчин и женщин на деревянных ска­мейках, но мне кажется, что никто из них не может принадлежать к свите эмира.

Татарин обманул меня. Я снова пробираюсь назад через все вагоны. Во время моего длинного путеше­ствия раздается свисток, мы подъезжаем к Тифлису, и я возвращаюсь в свое купе как раз в ту минуту, когда поезд останавливается. Оба пилигрима приводили в порядок свои матрацы и мешки, татарин исчез.

Нет никакого сомнения в том, что татарин подшу­тил над нами и сочинил всю эту историю об эмире бу­харском. Итак, нам не удалось увидать второго восточ­ного властелина, если считать первым хана в Баку, ко­торого уже давно не существовало.

Теперь мы поняли, почему пилигримы предпри­нимали эти прогулки к вагону первого класса. Они мо­лились там и выбрали себе место именно перед ваго­ном первого класса, где никто не выглядывал из окон.

Пилигримы? Да, может быть, они вовсе не пили­гримы; проклятый татарин, конечно, налгал нам и про них. Попадись теперь он мне только под руку, я задал бы ему хорошую трепку! Но зачем он вообще дурачил нас? Может быть, просто для своей собственной заба­вы. Я читал, что восточные люди выкидывают иногда самые уморительные штуки с путешествующими «ан­гличанами» и надрываются от смеха, ведь им удается одурачить их. По правде сказать, нет ничего удиви­тельного в том, что восточные люди стараются ото­мстить хоть чем-нибудь жителям Запада за их назой­ливость и любопытство. Сами они находят ниже свое­го достоинства обнаруживать изумление перед чем бы то ни было, тогда как мы на все таращим глаза, пока­зываем друг другу что-нибудь, поразившее нас, и изда­ем восклицания. Я видел в Париже одного араба, он шел по улице в своем белом развевающемся одеянии, и парижане, этот неимоверно легкомысленный народ, были совершенно поражены этим редким зрелищем. А араб продолжал себе идти спокойным шагом, со­всем не смущаясь.

Татарин был прав, проучив нас.

Однако мы хотели выяснить, по крайней мере, действительно ли мы ехали вместе с пилигримами. Я подхожу к одному в белом бухарцу, показываю на него пальцем, затем показываю на юг и спрашиваю:

— Медина?

Он ничего не понимает. Я смотрю в свой словарь и нахожу это имя по-арабски. Тогда лицо его проясняет­ся, и бухарец в сером также подходит к нам, показыва­ет на себя, кивает на юг и отвечает:

— Medinet el Nabi, От el Kora, Медина и Мекка.

Я снимаю перед ними шляпу и низко кланяюсь. И это, по-видимому, им очень понравилось, хотя я не мог сказать им счастливого пути.

Я иду один в Тифлисский банк за деньгами и обе­щаю очень скоро вернуться. Но в банке мне заявляют, что еще слишком рано, и что тот служащий, которому я должен обратиться, придет только к десяти часам; я должен ждать. Тогда я иду бродить по городу, смотрю на людей, останавливаюсь перед окнами магазинов и покупаю фотографии. Между прочим, я купил порт­рет эмира бухарского и его первого министра, снятых вместе. Солнце быстро поднимается и становится жар­ко, утро прекрасно, и в парке раздается знакомое ще­бетание птичек. В десять часов я иду снова в банк, там я нахожу соответствующее окошко и соответствующе­го служащего, которому и передаю мой аккредитив.

Стоя у окна, я сдвигаю шляпу на затылок вследствие жары.

Тут ко мне подходит посланный от директорского стола и говорит, чтобы я снял шляпу. Я смотрю на ма­ленького татарина, который посылает мне это прика­зание, — но, Боже мой, да ведь это тот самый человек, который так ловко одурачил меня историей с эмиром бухарским. Я смотрю на него, и он сидит и делает мне энергичные знаки, чтобы я обнажил свою голову.

Но я нахожу, что достаточно было получить один урок от этого дерзкого татарина, и мною снова овладе­ло желание задать ему трепку. При самом моем входе в банк я видел, что здесь много татар, грузин и русских военных сидели в шляпах, — почему же я должен сни­мать свою шляпу? Чтобы заманить к себе директора банка, я иронически снимаю шляпу перед ним, низко опускаю ее и снова надеваю. Несколько раз я даже ка­саюсь шляпой пола, чтобы показать ему, как низко кланяюсь. Тогда служащие вокруг меня начинают фыркать; директор резко встает со своего стула и нап­равляется ко мне. Разве я не видел, что у него в карма­не револьвер? Смел ли я оказывать сопротивление та­кому человеку? Но уже приближаясь ко мне, он стал терять свой заносчивый вид, а когда вплотную подо­шел ко мне, то вполне дружелюбно сказал, что здесь принято снимать шляпу, когда входят в дом. В этом он был до некоторой степени прав, и у меня уже не было оснований задавать ему трепку, раз он перешел на та­кой тон. По правде сказать, в глубине души я был даже рад такому обороту дела. Но я все-таки прямо заявил ему, что не намерен выслушивать его заменания, так как здесь он мой слуга, а я оказал ему честь, написав аккредитив на его маленький банк. В конце концов, он совсем укротился и попросил меня сесть и подождать.

Итак, этому татарину вздумалось продолжать ду­рачить «англичан», но когда ему это не удалось, то он сейчас же сдался. Он не надеялся больше даже на ува­жение к его револьверу, к этому маленькому предме­ту, который пользуется таким почетом в Европе. Он сейчас же окончательно сдался. Его наглость не была врожденной, он выучился ей, напустил ее на себя; эта была просто европейская деморализация. Он, вероят­но, выучился также в каком-нибудь европейском бан­ке, что надо держать себя гордо и заносчиво в банков­ском учреждении. Банк — не лавка: здесь клиент должен кланяться! Одному Богу известно, откуда вначале взялась эта важность; по всей вероятности, это след­ствие преклонения перед деньгами, перед золотом. Когда входишь в банк, то прежде всего на всех окош­ках читаешь, куда и с чем надо обращаться. Но когда подходишь к соответствующему окошку, то тебя часто отсылают к другому, «прямо напротив», и среди всех этих окошек на противоположной стороне надо еще разыскать то, которое тебе нужно. Здесь ты выклады­ваешь свою маленькую бумажку, чек на получение де­нег, и его заносят в книгу и отсылают тебя ко второму и третьему окнам, где чек также заносят в книги и под­тверждают; и вот теперь клиенту остается еще оты­скать последнее окно, где его, наконец, осчастливят тем, что выдадут ему его же деньги. При всех этих тор­жественных манипуляциях несчастный клиент стоит, как проситель какой-нибудь; уже в первом окошке, от­куда его отослали к окошку «прямо напротив», он за­мечает по тону, что здесь очень тяжелая, ответственная деятельность. И вся эта процедура совершается с та­кой убийственной медлительностью, какой нет ни в каких других учреждениях.

А что, если банк действительно не что иное, как лавка, торговая лавка, где покупают и продают? А что, если служащие в банке, как приказчики, стоящие за прилавком, как в любой лавочке? Но попробуйте только подумать так!

Банкам не мешало бы поучиться немного у почто­вого ведомства. Почтовое ведомство оперирует с коли­чеством денег и ценностей в тысячу раз большим, чем большая часть банков, и, тем не менее, в этом учрежде­нии не прибегают к глупым выходкам. Там надо напи­сать только свою фамилию на листке бумаги, вручить этот листок — и затем получаешь денежное письмо.

Я не знаю более легкого и приятного способа по­лучения денег, нежели по почте. Эти деньги приходят утром, пока ты еще не встал, они будят тебя, падают словно с неба. И все злые ночные сновидения о ком-то, кто приходит и забирает твою мебель, забываются, как по мановению волшебного жезла…

В течение нескольких часов мы бродим по Тифли­су и попадаем в азиатский квартал, где рассматриваем металлические изделия, ковры и жителей Востока в тюрбанах. Время идет. И когда я прихожу в почтовую контору, чтобы отослать консулу Хагелину сто рублей, то оказывается, что уже слишком поздно, денежная экспедиция заперта. Тогда у нас оказывается лишнее основание пойти в азиатский квартал.

Но вечером мы пришли к тому заключению, что нам нельзя еще расставаться с Кавказом. Ведь мы сно­ва были в Тифлисе, но должны ознакомиться также и с западным краем страны, с Грузией, Гурией, — на следу­ющий день, под вечер, мы сидели в поезде, направля­ясь в Батум, на берег Черного моря.

Перевод с норвежского М. Благовещенской.
Цитата по изданию 2013 года (издательский дом «Кавказ»).