…В этом квартале задумчивых домов, людей, похожих на призраки, женщин-затворниц, мужей-тюремщиков, старых мечетей и круглых, как спаржа, и длинных, как она же, минаретов, есть одна из самых интересных деталей Баку, — я говорю о её крытых базарах, об этом истинном уголке Востока, по счастью еще уживающемся рядом с нашей обеcцвеченной и омертвевшей, заключившейся в прямые линии и геометрические фигуры, жизнью…

Крытый базар — это царство тени, прохлады и, если хотите, восточной лени. Иной раз по его мостовой в узенькой канавке бежит вода, наполняя все кругом своим журчащем. Кое-где сквозь дощатые заслоны кровли солнце нижет поэтический сумрак своими золотыми лучами — подумаешь, что на сырые камни этой окаймленной сплошными рядами лавочек улочки сыплются оттуда струи растопленного золота. Часто эти улочки крытого базара перемежаются крошечными площадками, где зной стоит недвижно, куда смотрят восточные арки мечетей, над которыми высятся круглые минареты со священными изречениями наверху. Иногда на эти площадки выходит тоже полукруглые, словно в подземные цистерны ведущие, входы персидских бань, изукрашенные снаружи удивительными фресками иранских мастеров, с Рустемом, распустившим усы на полмира и лихо фертом глядящим на чудовищного Зохраба, с изображением шахов длиннобородых, высокошапочных (высокобараньешапочных, как выражается один персидский юморист), «руки в боки, глаза в потолоки», по той же терминологии, со скрещенными но­гами и глупо вытаращенными на вас глазами, с женщинами, у которых брови похожи на запятые, глаза на какие-то шары… А дальше опять прохлада и темень базара, опять тихое журчанье ручья, постукивание молоточков в лавочках мастерских и тихий, тихий, словно крадущийся шёпот кругом. И вновь площадка, посреди которой привязан жертвенный баран, весь выкрашенный в красное или желтое… Идешь, идешь по такому базару — и зависть невольно охватывает тебя, когда видишь этих недвижно дремлющих над своими товарами кербалайчиков*, сквозь сон любующихся прищуренными глазами густыми голубыми бликами неба сквозь дырья кровли и золотыми струями солнечных лучей…

Лавки темны и тесны, — некоторые побольше, как, например, у моего приятеля Абдул-Керима. Имеет он одно подлое обыкновение запрашивать всегда вдесятеро, во всем же остальном это весьма порядочный ходжа (понимай: «мошенник»). Товар у него есть превосходный, но начнет он вам показывать непременно с дурного. Потребуйте персидского шелка, он сначала покажет вам шемахинский. Спросите персидского шитья кручеными шелками по сукну, он попытается, нельзя ли предварительно сбыть вам нухинскую дрянь. Чего-чего нет у него: и гератские ковры, и бухарские материи, и шелковые ковры, шитые в отдаленнейших и таинственных, как арабская сказка, закоулках Востока, и скатерти для столов необыкновенного изящества, и туфли, в которых так и представ­ляешь себе белую ножку гаремной затворницы, и ковры текинские — чистый бархат наощупь, но прочные, как кожа, и текинские дорожки, ценящиеся выше всех других, с замечательно тонкими и красивыми рисунками, нежными и мягкими тонами. Эриванские изделия тоже пестрят в глазах, желтые, красные платки, какие-то шелковые плетенки, — золотое шитье, — и посреди этого важный, как идол, но с плутоватыми глазами Абдул-Керим и его бритоголовые юркие сыновья, весьма остроумно прохаживающееся на ваш счет по-персидски, когда вы у них покупаете что-нибудь, гипнотизируясь их утонченною лестью «по-русски»… Подите дальше…

ТОВАР У НЕГО ЕСТЬ ПРЕВОСХОДНЫЙ, НО НАЧНЕТ ОН ВАМ ПОКАЗЫВАТЬ НЕПРЕМЕННО С ДУРНОГО. ПОТРЕБУЙТЕ ПЕРСИДСКОГО ШЕЛКА, ОН СНАЧАЛА ПОКАЖЕТ ВАМ ШЕМАХИНСКИЙ. СПРОСИТЕ ПЕРСИДСКОГО ШИТЬЯ КРУЧЕНЫМИ ШЕЛКАМИ ПО СУКНУ, ОН ПОПЫТАЕТСЯ, НЕЛЬЗЯ ЛИ ПРЕДВАРИТЕЛЬНО СБЫТЬ ВАМ НУХИНСКУЮ ДРЯНЬ.

Вон лавочка-мастерская «золотых дел». Тут шипит огонек в самодельном тигле, постукивают молоточки по золоту, выделывая на нем те или другие узоры, наводится эмаль. Впереди в стеклянном ящике эмалированные серьги в виде колокольчиков, с привесками, с эмалированными миниатюрами, браслеты оригинальнейшего рисунка, какие-то запястья, которые не знаешь куда девать на европейском костюме… Но дальше здесь заглядываться некогда, здесь целый мир нового, чуждого нам, никогда у нас невиданного. Вот сумрачные выходцы из Решта сидят, поджав ноги и работая круглые бараньи шапки; вон дальше в одиночку сидит красивый перс с нежными зовущими глазами и, вытянув вперед свои голые пятки, шьет золотом и шелками по сукну прибор для туфлей. Это целая наука, требующая вкуса и терпения. В сукно вделывают, вшивают кусочки бархата, другого сукна, шелку, в виде звезд, цветов, листьев. Вокруг тысячами завитков разбегаются самые причудливые узоры; они исполнены или золотою нитью, или крученым шелком. Подбор цветов — самый восточный, красивый на прелестной ножке женщины, но режущий наш европейский глаз…

Еще дальше в сумрак и прохладу крытого базара клубится пар, раздражающий обоняние голодного человека. Всмотритесь — и то же самое, что вы видели на всем Востоке, начиная Сирией и кончая Марокко, вы видите и здесь: в желобке, выбитом в диком камне, горят уголья; над ними, на тоненьких, длинных прутиках жарится сбитое в ле­пешку и навернутое на них мясо… Это и есть знаме­нитый люла-кебаб. Посыпьте его самахом (барбарисом) и кушайте во здравие тела и во спасение души…

ГОРЯТ УГОЛЬЯ; НАД НИМИ, НА ТОНЕНЬКИХ, ДЛИННЫХ ПРУТИКАХ ЖАРИТСЯ СБИТОЕ В ЛЕ­ПЕШКУ И НАВЕРНУТОЕ НА НИХ МЯСО. ЭТО И ЕСТЬ ЗНАМЕ­НИТЫЙ ЛЮЛА-КЕБАБ. ПОСЫПЬТЕ ЕГО САМАХОМ (БАРБАРИСОМ) И КУШАЙТЕ ВО ЗДРАВИЕ ТЕЛА И ВО СПАСЕНИЕ ДУШИ.

Тут же в котлах варятся целые горы рису, без которого восточный человек не обходится никогда… Еще дальше, точно какие-то красные и желтые гирлянды, висят вязки «бабушей», местной мягкой обуви, лежат груды тонких, как сучья, и красных, как они же, чубуков, тут же глиняные, узорчатые, расписные трубки, кинжалы всех сортов, с рукоятями, например, из слоновой кости, украшенные золотою насечкой. Короче, чего хочешь, того и просишь. Захотите освежиться — зе­леные горы арбузов, золотистые дыни, далеко распро­страняющие свое благоухание, тяжелые гроздья винограда, груши сочные до того, что, кажется, из них сейчас потечет сладковатый сок, апельсины, матовым золотом выделяющиеся из потемок лавчонки, темно-фиолетовые бадриджаны, кровавые помидоры и целые груды совершенно незнакомых плодов земных. Темно-серые комья мокрого сыра тут же вместе с зелеными, красными, желтыми и синими свечами, исключи­тельно потребляемыми персами, восточный вкус которых не мирится с нашим белым, бесцветным стеарином, ничего не говорящим персидскому глазу.

И тут же важные, и сытые, как сами кербалайчики, и столь же неподвижные коты… Кот, впрочем, по преимуществу животное коммерческое. Каждый порядочный купец, как на востоке, так и у нас, связывает свою судьбу с почтенным, более или менее жирным, более или менее солидным котом… Я бы котов дал в гербы коммерческим генералам — самая подходящая для них геральдика и символика в одно и то же время. Те же типы, которые вы видели на набережной в лавках, похожих на подвалы, и здесь. Те же товары, те же груды золота, вымениваемого для торговли с Персией. Только здесь на золото свой курс, часто расходящийся с курсами европейских бирж. Иной раз посреди лавки между грудами товара — циновки, на которых господин купец благополучно дрыхнет, задрав вверх свою крашеную бороду… Бродячие собаки пугливо, как-то съежившись, пробираются в стороне, провожаемые презрительными взглядами котов, и каменьями, а нет камня, так туфлями их хозяев.

Мальчишки, на которых иногда кроме бараньей шапки нет ничего, толкутся здесь же, глазея на товары и слушая рассказы старших. Вот оборванцы чернорабочиe, амбалы, грузильщики, на площадке подставили солн­цу свои и без того обожженные лица и спять всласть до первого толчка нуждающегося в их услугах нанимателя. Иной раз пройдет по базару всероссийская кувалда с лицом, похожим на лопату и плоским, как она же, или как «чудное видение» мелькнет красавица-армянка с нежными и бархатными глазами на лице, мягкая золотистая смуглина которого, кажется, создана для поцелуев солнца, оставившего свой след в ее крови и коже. Вот в лавках закипела какая-то суета и движение; солидные кербалайчики, мешеди и ходжи вскакивают на свои голые пятки, кланяются кому-то, коты — и те обнаруживают беспокойство. В чем дело? Оказывается, что идет по базару какой-нибудь знаменитый «пальван». Пальван «почетный, заслуженный человек», в переводе — местный боец, приобретший себе великую славу в единоборстве. Это — столь же излюбленное зрелище для персов, сколь бой быков для испанца. Пальваны не дерутся по-нашему, не боксируют, как англичане, не бьют друг друга по ногам, как мальтийцы. Они стараются схватить или перевернуть противника и положить его на спину. Единоборство, как священнодействие, совершается в полной тишине. Хороший пальван — предмет великой гордости для его деревни или городка. Он от всех сограждан и своих богачей получает постоянную пенсию. Их содержать до того роскошно, что они жируют, как коты, и отказываются даже от дальнейшего единоборства, не желая рисковать своим положением и приобретенною славою. Звание «пальвана» столь почетно, что между ними бывали султаны и шахи.

ПАЛЬВАН «ПОЧЕТНЫЙ, ЗАСЛУЖЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК», В ПЕРЕВОДЕ — МЕСТНЫЙ БОЕЦ, ПРИОБРЕТШИЙ СЕБЕ ВЕЛИКУЮ СЛАВУ В ЕДИНОБОРСТВЕ. ЭТО — СТОЛЬ ЖЕ ИЗЛЮБЛЕННОЕ ЗРЕЛИЩЕ ДЛЯ ПЕРСОВ, СКОЛЬ БОЙ БЫКОВ ДЛЯ ИСПАНЦА.

Вместе с единоборством пальванов, собирающим любителей со всех сторон персидской окраины Кавказа, любимые зрелища бакинских татар — бои петухов и баранов. Последние нарочно воспитываются и дрессируются для этого, и между этими четвероногими рыцарями есть поистине чудища, поражаются несказанною крепостью лба, кажется способного отразить и пушечные удары. На эти зрелища часто делает складчину по праздникам персидский крытый базар в Баку, и тогда вы никого не увидите и не встретите в его сумраке и прохладе. Все за городом, все лихорадочно наслаждаются зрелищем этого своеобразного «иранского» спорта.

1888-1897

* «Кербалайчиками» Василий Иванович называет бакинских персов, совершивших паломничество в Кербелу.